Андрей Зинчук

Я, ДИМА И ВОЛОДЯ НАЗАРОВ

Теперь стою четвертым в ряду. Все-таки первым, если считать от окна!

Как мне работается? Говоря честно, справляюсь. Особенно после того, как пошел на повышение. Рабочий день начинается ровно в девять. Это удобнее по сравнению с тем, когда я вообще не знал, когда он начинается.

Что радует? Радует то, что каждое утро тетя Маруся сметает с меня пыль, а за минуту до звонка слесарь Всеволод Константинович проверяет мои запоры. Они в порядке.

Что радуете еще? Радует так же то, что стою как раз между Володей Назаровым и Димой Щедриным, у которого в последнее время барахлит нижняя петля.

Что тревожит? А ничего! Все хорошо, ничего не тревожит. Что еще тревожит? То, что оба они — и Дима, и Володя — стоят тут же рядом, рукой подать, и их ничто не тревожит. Вот это тревожит.

Что делаю? Да работаю... Приходят все, кому не лень, просят, буквально валяются в ногах:

— Пожалуйста, похрани. Возьми, пожалуйста!

Беру, ибо для того и поставлен. А они все приходят и все просят. Продолжаю брать... И Дима берет, и Володя Назаров берет, ну и я, стало быть, беру. За год столько набрал — просто ужас: откуда только у них берется?!

И надо же — все равно приходят обратно.

— Отдай, — говорят, — пожалуйста.

На-ка-сь, выкуси! — думаю. — Самому пригодится. И Дима не отдает, и Володя Назаров не отдает, ну и я, стало быть, не отдам. Для того мы тут, голубчики, и поставлены!

Лечу, рассекаю пополам голубое пространство. Каждая минута — как светлый миг. Хорошо лететь, ибо не лететь — хуже. Хорошо, потому что таким рожден. Куда лететь — это мне без разницы, ибо все равно рожден.

Что радует? Радует в основном то, что лечу. Лечу и лечу. Ветер в ушах, на душе легко и прохладно...

Что радует еще? То, что летели втроем. Слева — Дима Щедрин, справа, как водится, — Володя Назаров. Все трое верили, что лететь хорошо. Втроем верить лучше!

Что тревожит? А ничего. Покуда лечу — ничего не тревожит.

Что еще тревожит? То, что Володя и Дима летели вместе. Дима упал, а Володя упал и не разбился. Вот это тревожит. А я все равно лечу. Сверху хорошо видно — снизу машут:

— Пож-ж-жалуйте на посадку!

Лечу.

Продолжают махать. Даже кричат.

Лечу не смотря ни на что.

Лечу и думаю: на-ка-сь, выкуси! Хватит с вас и того, что любуетесь теми, кто умеет летать! — и продолжаю то же самое. Что делаю? Да лечу, ничего не делаю. Как красиво, должно быть, выглядит мой серебряный контур на фоне жемчужных облаков. Как красиво мы выглядели все втроем: Володя еще ничего, а Дима похуже. Теперь он выглядит вполне прилично — после того, как у него кончился весь бензин! А Володя все равно плохо.

Все меня пинают и бьют. Но руками пока — ни-ни! А не то бы, кажется, совсем изуродовали! Недавно пришел к выводу: жизнь плохая... И все-таки жить лучше, чем вообще. Но все равно плохо. С кем бы поделиться? Боюсь, не поймут.

Что радует? А ничего не радует. Хорошо ли это: ногами да об штангу? Плохо. Хорошо то, что руками нельзя.

Что еще радует? Радует то, что и Диму Щедрина и того же самого Володю Назарова тем же самым местом об то же самое. Вот это радует. Один бы совсем с ума сошел. Втроем сходить с ума веселее!

Что тревожит? Все. То шнуровка расшнуровалась, то шов разошелся. А у Димы-то с Володей-то, небось, все в порядке! Вот это и тревожит.

Что еще тревожит? То же самое. Каждый день одно и то же.

Работаю? Да, приходится. С удовольствием бы совсем не работал. И Дима об этом думает, и Володя. Слишком мы в этом вопросе единодушны! Даже как-то тревожно. Лучше если бы они об этом думали иначе, а я — по-старому. Уж и не знаю, как с ними теперь разговаривать. Все равно не поймут!

Что делаем? Да как всегда... Отдыхаем, надутые друг на друга. Отдыхать нужно, ибо потом все равно приходится работать. Но лучше бы они не отдыхали, потому что потом начинать работу тяжелее. Как бы намекнуть? Опять ведь не поймут! А я бы лучше все-таки поотдыхал. Но теперь, честно говоря, даже уже и не знаю, что лучше.

Кажется, снова расшнуровался.

Да, жизнь плохая. Но не очень! Только что рассказал им новый анекдотец. Оба лопнули. Самому смешно, но пока сдерживаюсь!

Удивляюсь: откуда во мне столько? Какая бездна звуков! Какой изыск! Гармония! Тембр! Ах! Просто непостижимо, как я сумел все это запомнить: тонкий, нежный Бах, вечно одинокий Глиэр, лукавый Шопен, ироничный — ах! — Шостакович, сладострастный Бетховен, солнечный Моцарт, бесшабашный Малер, фундаментальный Чайковский, бесподобный Прокофьев, тоскующие Рахманинов и Скрябин, многим понятный, но путаный Брамс, Лист, Шуман, уходящий Гайдн, так и не вернувшийся Стравинский... Всех, конечно, не упомнишь, но все равно — ах!

И представьте себе — в Диме Щедрине и в надоевшем уже Володе Назарове то же самое. Ах! Как мы талантливы! Как мы похожи!

(А у Димы под крышкой лак слинял. А у Володи тоже скоро слиняет.)

(А Дима вчера на Хренникове облажал. Володя не облажал, но тоже скоро, надо полагать, как-нибудь облажает!)

Приходил настройщик и настраивал Диму. Говорил, что тому пора на свалку. Про Володю промолчал. Володе пока не пора, но я знаю, что скоро ему тоже будет пора. Им я, конечно, ничего не рассказал и пока не расскажу.

Что делаю? Молчу. Вспоминаю траурный марш Шопена, любимого композитора, чтобы потом когда-нибудь скоро сыграть своим друзьям. Постараюсь сыграть только на черных клавишах!

Как это все, однако... Лежу в норе, почти не сплю. За ночь так надышал — самому тепло.

Вдруг откуда ни возьмись — Дима Щедрин. Просунул свою зубастую пасть и обдал паром: видно, что зачем-то бежал.

— Ты, — говорит, — тут отлеживаешься, а там, — говорит, — уже обложили! — Чуть не испугал.

Мать родная евонная! Вылетаю пулей. Глядь — Володька Назаров. Дышит тяжело, бока раздувает, как два серых мешка.

Покрались смотреть: точно, обложили. Меж деревьев флажищи красные, куда ни глянь, а веревка между ними такая тоненькая...

— Делать нечего, — скулит в ухо Дима. — Сигать придется.

Долго выясняли: кому первому?

Решился, раз уж меня спасли. Сиганул. Стою по ту сторону, а все равно страшно!

— Теперь вы, — говорю.

— А мы, — отвечают, — в другом каком-нибудь месте сиганем.

Ну и ладно. Бежим вдоль флагов. Они с одной стороны, я с другой. Это я только потом сообразил, что они по внешней, а я по внутренней!..

Хотел назад сигануть — да где там, страшно! Они своими пастями оскалились, в лес убежали. Ну, а я дальше, искать какой-нибудь выход.

Теперь вот подстрелили.

Стало скучно. Давай-ка, — думаем с Димкой, — разыграем Вовку Назарова? Давненько ведь никого не разыгрывали!.. А тут и случай подвернулся.

Этот, как его... как саданет меня по больному нерву!

— Этот? — спрашивает.

Молчу. Глаза закрыл, из глаз слезы, но — молчу.

— Этот? — спрашивает он у Димки, да как саданет его по нерву!

У меня внутри аж захолонуло: Дима скривился, тоже слезы из глаз, но выдержал, подыгрывает...

Продолжаем разыгрывать вдвоем.

— Значит! — говорит этот, как его... и Володьку Назарова — трах! А Володьке ничего. Не чувствует, как мы его разыгрываем.

Ну и выдернули его к чертовой матери вместе с корнем!

Даже и не пикнул. Не понял ничего, дурья башка.

Выходит, повеселились за его счет. А все равно скучно. Димка ноет, ну и я, глядя на него, тоже ною.

Так вдвоем и ноем. А все скучно. С удовольствием бы еще кого-нибудь разыграли, да все уже, больше некого...

Опять стало скучно. Опять решили разыграть Володьку. Он с Димкой как раз на пару в коробке лежал. А я в корзинке такой, с красивой табличкой “Брак”.

Взял я и перебрался к ним, Володьку разыгрывать.

Лежим, как суслики. Тесно, зато весело. И вот, чувствую, берут. Несут, чувствую, принесли.

Открыли коробку. Глянули мы друг на друга — батюшки! Все трое — и все левые!

А тут этот, как его... меня пальцем поковырял и со словами отложил в сторону. Про Диму тоже сказал, и тоже в сторону. Володьку на лапу натянул, а нас с Димой аккуратненько за шнурочки и захромал к мусоропроводу. Куда и бросил.

Инвалид проклятый!!!