Опубликовано на сайте
посвященном памяти Александра Романцова

Встреча с настоящим произведением искусства (а ненастоящих произведений искусства на свете не бывает, бывает нам подсовывают нечто, что выдают за произведение искусства). Итак, повторюсь: встреча с настоящим произведением искусства случается как взрыв. С одной стороны ожидаемый, ибо встречи с ним постоянно ждешь, а с другой – всегда неожиданный. Вот и получается, что встреча эта похожа на запланированный взрыв. Таких “взрывов” с участием Александра Романцова в моей жизни было как минимум два. Точнее, два с половиной.

Встреча первая. Спектакль “Лягушки” по комедии Аристофана в постановке Льва Стукалова. Не помню уже как я попал в Большой зал Дома актера на этот спектакль - возможно, что сам Романцов меня и пригласил. Тогда Союз театральных деятелей назвался Всероссийским театральным обществом, ВТО, и у него было два зала – Большой и Малый, в этом же здании располагался и Дом актера. И нужно сказать, что в те времена (а это были семидесятые годы) приходить в Дом актера было немного странно: например, в его прокуренном ресторане можно было, не оглядываясь на соседей, порассказывать и, главное, послушать новые анекдоты и даже негромко поругать советскую власть, обменяться мнениями о прочитанном - именно и почти только о прочитанном, потому что ничего “такого” увидеть в СССР было практически невозможно, но зато кое что можно было услышать – например, по “Голосу Америки” или по “Радио “Свобода”. Оттого русская культура того времени развивалась в основном в “текстовом” и “разговорном” форматах – тогдашние люди много читали и много друг с другом разговаривали. И вынужденно оказались самой читающий в мире нацией. Поговорим же и мы о том, что в те далекие годы можно было все-таки “увидеть”…

Зал Дома актера был не просто полон – он был забит до отказа и даже больше. Хотя этого спектакля никто из зрителей не видел, но в те времена у людей развилось особое чувство, помогавшее им безошибочно угадывать интересное, отчего собрался зал очень дружно и в напряжении ждал. А поскольку ЭТОГО ждали, ЭТО и случилось – произошел взрыв искусства. Причем, он был не пиротехническим – мгновенным и разрушительным – а созидательным, затяжным, с раскатами, короткими затишьями и новыми приступами, потрясавшими зал буквально до основания – до панели, по которой мимо Дома актера шли по Невскому проспекту ничего не подозревавшие горожане. На спектакле было и несколько томительно-медленных (в хорошем смысле) сцен – они именно и томили души зрителей чем-то неизъяснимым. А когда в зале вновь взрывался смех, он был таким... таким… Словами его, конечно, не описать, его нужно было слышать: смех был таким, каким никогда в те времена не бывал в других, не Домактерских, местах. Но, не смотря на него, где-то под ложечкой сосал маленький и тоже какой-то неизъяснимо приятный страх: сейчас нас всех арестуют! (Каким же, выходит, был замечательным этот спектакль, если даже страх, им вызванный, казался приятным!) А больше я ничего и не помню, будучи контужен этим зрелищем на все время этого уникального зрелища.

Со Стукаловско-Романцовскими “Лягушками” мне посчастливилось встретиться еще раз лет через пятнадцать. Причем, сразу бросилось в глаза, что спектакль изменился: палочки, на которой скакали герои комедии, изображая всадника, были уже не швабрами, а стилизованными детскими “лошадками”, а новые костюмы героев навевали тоску по безвозвратно ушедшему – по почти случайно подобранному реквизиту. Но это все мелочи. В этом восстановленном спектакле (“законсервированном” по словам Романцова) потерялось и что-то очень важное. Возможно, ему теперь не хватало простого и сладостного чувства страха: нас всех сейчас арестуют! (Замечу в скобках, что фразу эту я слышал еще раз от директора Дома кино, где театр “Четвертая стена”, в котором вместе с другими актерами играл Александр Романцов еще в советские времена, показывал один из своих спектаклей-капустников. Именно с ней, с этой фразой: “Это безобразие! Нас всех сейчас арестуют!” и подпрыгивал у главного электрического рубильника директор Дома кино, намериваясь вырубить свет на сцене – фамилию его я с благодарностью опускаю, потому что за рубильник он все-таки не дернул и “это безобразие” не прекратил, свет остался – а по большому счету он ведь всегда остается! – и зрители досмотрели спектакль. Будем считать этот случай в описываемой истории в Доме кино взрывом наполовину).

Но сначала немного о том, что предшествовало моему посещению восстановленных “Лягушек”. А именно вот что: как-то мои друзья возмутились: “Что ты все ругаешь? Это тебе плохо, то не хорошо. Назови хотя бы один хороший спектакль!” И я хорошенько подумал, покопался в памяти и такой спектакль вспомнил... И на “Лягушек” мы пришли вместе с женой моего приятеля.

Есть в Петербурге такие “не театральные” места, о которых многие знают. До ДК им. Первой пятилетки, что рядом с Театральной площадью (сейчас его, к сожалению уже нет, его сломали – жаль почти до слез) добираться долго и неудобно, но место это легкое, “театральное”, хорошо посещаемое, и спектакли там за очень редким исключением не проваливаются. А вот ДК работников пищевой промышленности хоть и расположен в двух шагах от метро “Владимирская” (сейчас этого ДК тоже почти нет, в нем затеяли какой-то вялотекущий нескончаемый ремонт, но почему-то этого ДК ни капли не жаль) в него, хоть убейся, зрителей не соберешь – место там плохое, какое-то тяжелое, “не театральное”.

Словом, зрителей набралось не больше трети от общего количества мест зрительного зала – это на легендарный Стукаловский спектакль!

Романцов вышел на сцену в роли Геракла в боксерском защитном тренировочном шлеме, который закрывает лоб, подбородок и даже щеки спортсмена, и, остро вглядевшись в зал, на мгновение из этой роли выскочил (какое владение собой!) и окинул взглядом более чем полупустой зал. И оценил сложившуюся ситуацию. Но не расстроился, как бы сделал любой на его месте, а будто что-то задумал. Я словно бы услышал сказанное им про себя: “Что, только треть зала? Ну, ничего, мы не гордые, мы сыграем и для этой трети!..” Казалось, он что-то не договорил – во всяком случае, на эту тему я от него ничего больше “не услышал”. И после этого спектакль начался. И снова произошел взрыв искусства. На этот раз это было так: через пять-десять минут мы с моей спутницей от смеха начали сползать со своих кресел на пол. Потом на сцене заработала тяжелая артиллерия, полыхнули первые молнии и ответно и дружно взорвался смехом ущербный зрительный зал, показавшийся в этот момент набитым полностью. Снизу, почти из-под стоящего впереди кресла, я смотрел на сцену, на царившего на ней Романцова и думал: ну, хорошо, ну, убедил, а еще больше ты “наддать” сможешь? И он, будто услышав мой вопрос (мы давно уже были с ним друзьями), “наддал”. Причем, “наддал”, так, что происходившее на сцене начало казаться уже чем-то почти запредельным, отчасти даже каким-то “нечеловеческим”. Борясь с пароксизмами смеха и впадая в восторг, через некоторое время я все же задал ему снизу, уже определенно из под стоящего впереди кресла, новый немой вопрос: а еще больше ты нанести сможешь? И Романцов, будто снова услышав мой вопрос, тут же понес что-то уже совсем запредельное, чему нет названия на человеческом языке. Через несколько минут, будучи оглушенным, контуженным и почти убитым (не Романцовым, конечно, а вдруг взявшейся в нем откуда-то и теперь беспрерывно бившей в меня со сцены словно очередью молний, энергией), изнемогая в своем кресле, я собрал последние силы и из какого-то чувства противоречия спросил Романцова молча снизу вверх в третий и последний раз (а он будто в третий раз меня услышал): ну а до... звезд... ты достать сможешь? И – клянусь! Не сойти мне с этого места, как тогда не выпрямиться в кресле! – Блистательный Романцов в тот же миг не то как-то по особенному высоко подпрыгнул, не то как-то внутренне расширился и вдруг увеличился в размерах сразу во все стороны (напомню: к этому времени я сидел уже им оглушенный и плохо понимающий происходящее), но он и в самом деле... достал своим феноменальным темпераментом до звезд – то есть, реально до самых звезд и даже, кажется, куда-то выше. И навис, огромный, в ореоле блистающих молний, над зрительным залом, и властвовал над ним, как хотел, и вообще, казалось, царил над всем миром. И я был им окончательно сокрушен, посрамлен и принужден к сдаче. И никогда впредь не задавал этому феноменальному артисту идиотских вопросов. Потому что ЭТОТ артист и в самом деле МОГ ВСЕ.

Если кто-нибудь переживал в своей жизни подобные, прямо скажем, не частые моменты – взрывы на сцене какой-то феноменальной энергии – он может свидетельствовать, что вот за них-то и в надежде на них мы и любим театр. Потому что настоящий ТЕАТР может и должен быть только таким и никаким больше. В противном случае это театр не настоящий, а какой-то игрушечный что ли, в который и ходить-то, наверное, взрослому человеку не стоит.

Встреча вторая и последняя. Представим себе: на улице страшная, кажется, июльская, жара и такое же, если не больше, пекло в маленькой аудитории на четвертом этаже Учебного корпуса Театрального института. Александр Иванович в безукоризненном костюме, безукоризненной белой рубашке и безукоризненном же галстуке-бабочке (это в несусветную жару!) на актерском Абаканском курсе, который он ведет вместе с другими преподавателями. Слегка взвинченный и настороженный, но вместе с тем торжественный (а уж он умел носить костюмы, что видно на фотографии Плотникова), он встречает гостей на лестнице и вскоре начинает спектакль. На маленькой сцене чеховская “Ведьма”. В зале несколько человек зрителей. Сказать, что она, эта работа третьего актерского курса мне нравится – значит, не сказать ничего. Сказать, что она мне очень или даже чрезвычайно нравится – тоже сказать немногое. Но как же тогда об этом сказать? А вот как: от того, что я вижу, мне в буквальном смысле сносит голову – пожалуй, не часто в жизни до этого я испытывал такие сильные “театральные” чувства. Передо мной молодая актриса в свитере грубой вязки. Кажется (да, пожалуй, что и не кажется, а так оно и есть), каждая клеточка ее тела работает соответственно замыслу спектакля. Более того, КАЖДАЯ ШЕРСТИНКА на грубом свитере, который на ней надет, тоже трепещет и “работает”. На улице и в аудитории, как уж было сказано, дикая жара. А в чеховском рассказе действие, как известно, происходит зимой. И эта литературная зима, воссозданная на сцене театральными приемами, как бык черепаху (или как кто-то там кого-то как-то еще) кроет настоящее июльское пекло, и краем глаза я замечаю, как вместе со мой зябко ежится сидящий рядом со мной незнакомый мне зритель… И я начинаю чувствовать себя человеком, ни разу в жизни до этого момента не пробовавшим наркотиков и не подозревавшим о том, какие сильные чувства, оказывается, в нем спят, человеком, не знающим, что существует на свете нечто, что может впрыснуть дозу веселого волшебства не только в душу, но и в миллионы клеточек тела и с легкостью переменить на противоположное – от несчастья к счастью – всю жизнь.

Нас было всего несколько человек, свидетелей этого свершившегося на наших глазах чуда – взрыва искусства. Настоящего искусства, потому что не настоящего искусства не бывает.

А после экзамена (а это был экзамен) актрисы повисли на обожаемом ими Александре Ивановиче и рыдали, и благодарили его за доставленное им удовольствие – участие в первой настоящей театральной работе. Казалось, они не меньше зрителей были потрясены и озадачены.

Ничего более сильного (не считая вышеописанных "Лягушек") в своей жизни в театре я не видел и, наверное, никогда не увижу. Потому что чудеса в наше рациональное время чрезвычайно редки, то есть, попросту не встречаются.

– Как же это у тебя получилось? – спросил я Александра Ивановича вечером того же дня по телефону. – Мне показалось, что твои студенты сами потрясены произошедшим!

– А я ребят своих на репетициях только к этому подводил, а “пустил” их лишь на спектакле (Александр Иванович учил своих ребят по системе обожаемого им Николая Васильевича Демидова, соратника великого Станиславского, и пользовался его терминологией. Хотя тут он, как я подозреваю, лукавил: наверняка это был Демидов в транскрипции Романцова).

– А что же будет с этими ребятами дальше? – задал я еще один вопрос..

– А ничего не будет, – ответил Александр Иванович скучным, будничным, домашним, совсем не “театральным” голосом. – Дальше их убьют в этом институте. Или закончат они институт, попадут в театр и там их убьют (в творческом смысле, конечно – Александр Иванович всегда был очень категоричен, но уже тогда, наверное, понимал, что ему не долго осталось работать на этом курсе, да и вообще на преподавательской работе). Ну, может быть, кто-то из них что-то когда-нибудь и вспомнит. А может быть, и нет.

На похороны Александра Ивановича приехали ребята с его тогдашнего Абаканского курса – в основном из других городов страны.

Тогда же подтвердилась и старая моя догадка – над его гробом кто-то из провожавших его в последний путь (уже не помню, кто именно, может быть, Вадим Жук, а может быть Лев Стукалов) сказал: “Это был гениальный актер!”. Гениальным актером и педагогом, по ошибке заскочившим в наш скучный мир, он и был.

 Андрей Зинчук